В любом регионе, подвергающемся активной преобразовательной деятельности, почти всегда в том или ином виде сохраняются остатки прежнего, «нетронутого» ландшафта. Например, в первые годы строительства Петербурга по повелению Петра были сохранены два небольших участка елового леса. Одна из еловых рощ, находившаяся на берегу Мойки, была даже объявлена заповедной. Иногда подобные «реликтовые» ландшафты приобретают символическое значение, контрастируя с результатами преобразований.
Таким «символом-реликтом» для петербуржцев стала с XVIII в. Лахтинская низина, или Лахта, расположенная в нескольких километрах от центра города. Лахта с ее низкими берегами, лесными массивами, огромным торфяником, зарослями тростника, обилием зверей и птиц вплоть до начала нашего столетия оставалась символом «допетровских» ландшафтов. Даже само название говорило о «чухонском» прошлом этой территории. Согласно преданию, основатель северной столицы смертельно заболел после спасения рыбаков именно вблизи лахтинского берега. Здесь же был найден гигантский гранитный валун, послуживший основанием «Медного всадника».
В советский период, особенно в послевоенные десятилетия активного роста Ленинграда вширь, во всей полноте проявился историколандшафтный парадокс. Город, вставший у выхода России к Балтике и олицетворявший превращение континентальной страны в морскую, был фактически отрезан от моря скоплением крупных заводов, портовых и складских сооружений. «Морским фасадом» и дореволюционного Петербурга, и послевоенного Ленинграда оставались Петергоф, Стрель — на, Лахта, Сестрорецк и другие пригородные места.
